Автобиографию писать сложно. Практически, каждый писатель пишет ее всю жизнь — своими книгами. Литературные тексты — это и есть его автобиография, хотя автор частенько и прячется за третьими лицами, своими героями. Все равно все написанное — он сам, и все пропущено через него.
Поэтому если писать полную биографию, надо издавать собрание сочинений, если краткую — можно ограничиться вехами жизни, ее внешними ступенями. У меня получилось что-то третье.
Итак, родилась в Питере в 1958 году. В семье, как тогда говорили, трудовой интеллигенции. Мама инженер, отец — анестезиолог, много лет проработал в операционной института Онкологии в Песочном. Песочное — это курортный пригород Ленинграда, там я выросла и закончила школу. Мое окружение — работники этого крупного медицинского центра, родители моих одноклассников. Песочное, вообще в те годы было интересное местечко, в основном там жила интеллигенция — медики и военные (там еще был офицерский городок). Поэтому в нашем классе учились дети врачей и офицеров. С тех пор плохо переношу военных и очень люблю врачей. Когда я в 19 лет вышла замуж, родила сына и наши родители, сложившись, купили молодой семье кооператив в одном из новых районов Питера на Ржевке-Пороховых, то и на новом месте привычка общаться исключительно с медиками взяла свое. Я тут же выудила в соседних домах парочку докторов, молодых мамаш, и подружилась с ними. Иногда жалею, что не пошла в медицинский. Считается, что врачи лечат тело, писатели душу. А тело и душа так прочно связаны…
Мои литературные способности скорей от отца. Я вообще, как говорила моя мама, когда сердилась — "сохринская порода". Это же подтвердил мне много лет спустя один знаменитый экстрасенс: "А вы знаете, что генетически вы полностью в отца?"
Все Сохрины талантливы. Дедушка, папин папа был дирижером военного оркестра, в свое время закончил консерваторию, писал музыку, моя тетка Сима, родная сестра отца тоже музыкант и вокалист. Симона — героиня многих моих рассказов. Человек живой, непосредственный, лучезарный. У нее точный, все подмечающий взгляд, и я многое за ней записывала. Очень сейчас жалею, что живем с ней в разных городах Германии и редко видимся, Симона подсказала мне сюжеты многих моих текстов.
Так вот, отец, когда ему было ближе к тридцати, написал рассказ "Самый трудный день". Об одном его коллеге — еврее, блистательном сорокалетнем хирурге, который пришел после тяжелой десятичасовой операции домой и умер на глазах у беременной жены от разрыва сердца. История эта правдива до мельчайших нюансов, документальна и горька. Как окружающая нас жизнь. Рассказ был послан на конкурс в Москву на высшие сценарные курсы, там как раз шел набор — отца приняли, прислали приглашение, а вот учиться он не поехал. Надо было переезжать в другой город, оставить семью, жить на стипендию. Конечно же, и моя мама была против, мне не было еще трех лет.
Интересно, что такая же история приключилась и со мной. На семинаре молодых писателей на доске объявлений я прочитала, что московские высшие сценарные курсы объявляют очередной набор на курс сценаристов документального и научно-популярного кино. По условиям надо было прислать свои работы. Я тогда уже вовсю писала не только рассказы, но и научно-популярные очерки для Детгизовского сборника "Хочу все знать" (помните такой?). Я подвела к стенду с объявлениями своего приятеля.
— У меня семья, маленький ребенок, мне не уехать. А для тебя это дорога в будущее. Хочешь?
Он с мольбой посмотрел на меня.
— Но у меня же нет таких работ…
Я дала ему свои тексты. Он переделал в них "я сказала" на "я сказал", и его приняли. Во время его учебы я частенько наведывалась в Москву, смотрела вместе с ним фильмы, спорила до хрипоты в студенческом общежитии, вдыхала полной грудью воздух творческой мастерской и возвращалась назад, к своим баранам… Почему я пишу о таких частностях? Потому что именно они вспоминаются, когда размышляешь о прошлом. В конце-концов вся наша жизнь одна сплошная частность...
Итак, семья отца была творческая, немножко безалаберная, а семья матери инженерная, более правильная, но все равно теплая и шумная. И именно в ней я выросла, именно она и сформировала меня. Пока мои родители выясняли отношения, а они развелись, когда мне было одиннадцать лет, я жила с бабушкой и дедушкой в огромной разгороженной комнате коммунальной квартиры на улице Марата. Как потом пел Розенбаум " На улице Марата я счастлив был когда-то…"
Мои родители разошлись. Отец, проучившись заочно в институте культуры, уехал, женившись на норильчанке в Норильск, и работал там заместителем директора местного драматического театра. Но отец, это особая глава, когда-нибудь я напишу ее. И я уже много раз проговаривала ее под разными названиями, особенно после его смерти. А умер он рано — в 64 года. Чем старше я становлюсь, тем больше его черт нахожу в себе. Человек он был светлый, добрый, щедрый и талантливый, но непутевый, как говорила моя бабушка, вздыхая — "без царя в голове" . Добавлю еще, что был он замечательно хорош собой. И все его дети, а их у него от разных браков четверо — красивы и талантливы. Чего же еще?
Семья матери. Воспитывал меня дед. Все мое детство связано с ним и всем хорошим во мне я обязана деду, маминому отцу Фаддею Моисеевичу Эльконину. Именно ему я посвятила свою повесть " Моя эмиграция", потому что когда писала эту вещь все время внутренне как бы слышала его голос, вспоминала его рассказы, улыбку, интонацию... Дед был военным инженером, морским офицером, капитаном первого ранга. Пройдя всю войну, легендарный Невский Пятачок и побывав во многих переделках, он вернулся живым. Из семи его братьев, некогда большой и очень дружной еврейской семьи, в живых осталось только трое.
Во мне с детских лет незримо жила его история, рассказанная бабушкой. Вернувшись, с фронта в 45-ом, дед сразу поехал в Белоруссию, в родной город Мстиславль, что недалеко от Гомеля, узнать о судьбе своих родных . В Мстиславле, оккупированном немцами жили его мать с отцом и старший брат Нема с семьей… В городке до войны вообще жило много евреев, здесь проходила черта оседлости.
Из поездки он вернулся неузнаваемым, лег на диван и пролежал трое суток не вставая. С войны, пройдя тяжелейшие бои, в том числе на легендарном Невском Пятачке, дед вернулся жгучим брюнетом, а встал с дивана совершенно седым.
Два дня ходил он по пепелищу родного дома. Два дня искал свидетелей произошедшего.
Оставшиеся в городке русские соседи рассказали ему, как всех евреев согнали в толпу на базарной площади, дали лопаты, заставили вырыть ров, а затем расстреляли короткими пулеметными очередями, экономя патроны. Кое— как забросав ров землей, запретили кому -либо к нему подходить. И еще трое суток шевелилась над рвом земля и раздавались стоны… Рассказывают женский голос все звал постепенно слабея "Нема,Нема…
Эта история никогда не даст мне жить в Германии спокойно. Хотя чего уж.. Почти в каждой еврейской семье, если поспрашивать, произошло что-нибудь подобное.
Это моя мама сказала, когда мы подали документы: " Немцы зарыли живьем мою бабушку, а ты хочешь, чтобы я ехала жить в Германию?"
Однако живем…
В 2001 году я получила американскую литературную премию за рассказ "Дорога на Мертвое море". Я там написала об этом — внутренних терзаниях, когда американские и израильские евреи с внутренней ехидцей спрашивают : "Ну и как еврей может жить в Германии?" И как трудно на него отвечать. С легкой руки Дины Рубиной рассказ перепечатали во многих русскоязычных изданиях по миру, где живет еврейская диаспора. Он вызвал широкий отклик. Но одним высказыванием я особенно дорожу.
Я выступала в Кобленце. Надо сказать, по прихоти судьбы в этом старинном немецком городке обосновалось много бывших питерцев. Я с ними дружила и приезжала выступать, каждый год, когда писала что-нибудь новенькое. На этот раз меня почему-то усадили не на сцену, а в зрительный зал, и торжественная устроительница вечера загадочно блестя глазами, шепнула, что меня ждет большой сюрприз. Раздвинулся занавес и один за другим зрителям показали два спектакля — инсценировки по моим рассказам "Фрау Кац и Фрау Фогель" и "Обрезание". Я смеялась и умилялась вместе с залом и была, честно говоря, в приятном недоумении — неужели это я так написала?
На следующий день мне выдали лучшего русского экскурсовода, бывшего киевского профессора-генетика, с тем чтобы он познакомил меня с достопримечательностями города. Стоял январь, погода выдалась премерзейшая — пасмурная, с пронизывающим ветром и холодом. А профессор все рассказывал и рассказывал про героическую историю Кобленца… Я кашляла, сморкалась в бумажные салфетки, целую пачку извела и несколько раз просила его о пощаде — закончить сию нескончаемую повесть за чашкой горячего чая с ромом в каком-нибудь теплом кафе… Но профессор был неумолим и страстно отвечал, что эту часть города я, ну просто обязательно, должна увидеть собственными глазами. Через час хождений под ледяным ветром я поняла, что начинаю его тихо ненавидеть. В конце концов, решительно распахнув дверь ближайшего кабачка, в полном изнеможении, сотрясаясь от приступа лающего кашля, я плюхнулась за столик. Через полчаса, когда я наконец отогрелась и выпила три чашки горячего чая, профессор задумчиво глядя на меня, произнес фразу, от которой дрогнуло мое сердце.
— Знаете, Анечка, — сказал он мне, неспешно размешивая чай, и приблизив ко мне немолодое, прорезанное морщинами лицо. — А ведь ваш рассказ "Дорога на Мертвое море" — это письмо каждого из нас самому себе…
За эти слова я сразу простила ему все.
Но я опять сбиваюсь с автобиографии на важные моему сердцу частности.
Итак, я очень любила моего деда — он был главным в моем детстве. Когда я родилась, он ушел в отставку, мама и бабушка работали, а со мной сидел дед. Это был Шолом-Алейхомовский Тевье-Молочник, беззаветно преданный семье и детям человек. И в тоже время дед был необыкновенно добр, мудр и оптимистичен. Всех своих внукам он качал на коленях, пел песни рассказывал семейные истории. И когда, чрез много лет мой пятилетний сын стал мне картавя объяснять: " У дедушки Феди было семь братьев — Натан, Лева, Зяма, Иосиф…" То я замерла от пронзившего меня острого чувства родности, семейной преемственности и любви — когда никогда, ни в какой ситуации, родных не бросают, и поняла, что это дедушкина заслуга.
"Сперва я помогу родственнику, потом еврею, а потом уже всем остальным…" — эти дедушкины слова я процитировала на одном из своих выступлений в еврейской общине в какой-то острой полемике.. И по потеплевшим лицам в зале поняла, что сказала что-то очень важное, и прежде агрессивный зал затих, настроившись на совсем другую, уже более доброжелательную волну.
У деда в характере было главное — мудрость и природная доброта. За это его любили и уважали сослуживцы и однополчане, и я это видела. Каждый год 9 мая в День Победы он брал меня на встречу однополчан. Это было трогательное и волнующее зрелище — как они обнимались при встрече, похлопывали по плечам, неспешно рассаживаясь, выпивали, поминая погибших, разговаривали… Там была атмосфера истинности, непоказного глубокого понимания и любви. Деда все очень любили. И я, совсем еще девчонка, была очень горда им.
Дед прожил долгую жизнь — 86 лет. В 1992 году у меня родилась дочь Аркадия, я в то время я увлекалась астрологией, читала всякие гороскопы и с интересом изучала, какой же характер будет у моего ребенка, рожденного под знаком скорпиона.
В гороскопе говорилось, что скорпион при своем появлении на свет забирает у вселенной столько энергии, что за год до рождения или в течение года после рождения этого знака в семье кто-то должен уйти. Я в это не поверила. Радостные хлопоты материнства заслонили все. А через полгода умер дедушка… Интересно, что теперь когда я встречаю приятельниц, у которых дети — скорпионы, я настойчиво выясняю — умер ли в семье кто-то.
— О, да, — сказала моя подруга, — за три месяца до рождения сына, у мамы умерла сестра, моя тетя.
— А у нас бабушка,— сказала другая.
— А у меня отец…— горько вздохнула третья.
Увы, гороскопы не врут.
Впрочем, я опять отвлекаюсь. Дед прожил долгую и хорошую жизнь, а его жена, моя бабушка Мэра, поставила рекорд долголетия в нашей семье и умерла в Америке на 98 году жизни. В 1994 году мы уехали в Германию, а моя родная тетя Лиза, мамина единственная сестра вслед за своей дочерью в Америку. С Лизой уехала и 93-летняя бабушка.
— Как бабушка? — звонила я Лизе в Америку, справляясь о здоровье близких.
— Хорошо. Учит английский.
Бабушка Мэра была уникальным человеком. В молодости она училась в Москве в институте химической промышленности. Очень увлекалась поэзией, живьем разговаривала с Маяковским, знала огромное количество стихов наизусть, причем декламировала их до глубокой старости. В зрелые годы бабушка руководила огромным производством на химическом заводе, производящем серную кислоту. Так что слово "серная кислота" звучало в моем детстве с большой частотностью. За изобретения в области производства этой самой кислоты бабушка получила медаль и грамоты ВДНХ. По ее стопам пошла и ее младшая дочь Лиза. Правда, она уже всю жизнь занималась разработкой и производством всевозможных смазок. И тоже в этом очень преуспела. Сейчас Лиза сидит со своими внуками в Бостоне. Коллеги дочери, американцы как-то узнав, что за свою жизнь наизобретала Лиза — просто всплеснули руками. В Америке она бы давно стала миллионершей. Правда, моя родня в Америке наверстывает упущенное умными головами своих детей. Моя двоюродная сестра Маша — программист, как и ее муж. Они все время зовут меня погостить в их огромном доме с бассейном в окрестностях Бостона…
Когда я впервые съездила в Америку, а было это еще семь лет назад, то вернулась в Германию с тяжелым сердцем и с совершенно четким убеждением, что привезла детей не в ту страну. Впрочем, о моем отъезде я уже рассказывала. Кроме того, увы, история не терпит сослагательного наклонения…
Забавные метаморфозы происходили в семье, расселившейся по разным континентам. Моя мама переехала в Германию вслед за мной. А Лизин сын со своими детьми все еще оставался в Петербурге, Лиза, мамина сестра решила из Америки поехать в Питер, чтобы посидеть с внуком. Мама в свою очередь была срочно командирована из Германии в Америку, чтобы остаться со старенькой бабушкой Мэрой, которая хоть и храбрилась, но на 96 -ом году жизни не могла все делать сама.
— Будни еврейской семьи, — задумчиво прокомментировал мой сын. — Одна сестра летит из Германии в Америку, чтобы другая из Америки полетела в Россию увидеться с внуком … Кто мог такое придумать еще 15 лет назад?
Бабушка с дедушкой были удивительно срощенной, любящей друг друга парой. И мне повезло, что большую часть своего малолетства и отрочества я провела у них.
Картинки детства — о них я могу писать бесконечно.
Итак, как я стала писателем? Писать начала рано, еще в детстве мир представлялся мне, эдакой волшебной шкатулкой, напичканной до краев сокровищами смешных, грустных и поучительных историй. Иногда я их записывала. Еще во втором классе всем ученикам велено было описать предмет, а я написала трогательную историю дорожной сумки, которая потерялась. Учительница читала мое сочинение классу и была поражена не меньше, чем я. В восьмом классе я победила в конкурсе сочинений, объявленном детской газетой "Ленинские Искры" (господи, ну и названьица были в те времена!) и была награждена путевкой в "Артек" в юнкоровскую смену.
И печататься начала рано — когда мне было восемнадцать в модном литературном питерском журнале "Аврора", кстати выходящим тиражом 1 миллион экземпляров, вышел мой небольшой юмористический рассказ.
Это было событие — публикация, в литературном журнале, да еще под рубрикой "Бульвар молодых дарований"! С последним штатные юмористы явно переборщили. Однокурсники, а я тогда училась на первом курсе университета, стали дразнить меня "Бульварной девушкой".
Потом я познакомилась с Викторией Токаревой, ее рассказы тогда очень волновали мое воображение. Конечно, мне очень хотелось показать ей, что я пишу. Мне помог случай. В середине восьмидесятых у Виктории Самойловны был назначен литературный вечер в Доме писателя на Воинова. Помню, был страшный мороз, писательница вышла на сцену пухленькая, розовощекая и выдохнула в зал: " А я думала в такой собачий мороз никто не придет!" И я полюбила ее еще больше.
После вечера, умолив своих знакомых провести меня за кулисы, я была ей представлена и даже взяла у писательницы интервью для одной из ленинградских газет. А когда посылала материал, то положила в конверт еще парочку своих рассказов. Я думала Токарева не ответит, а она прислала теплое письмо, которое долго хранилось в моей папке "Самое важное". "Твои ранние рассказы лучше моих ранних, тебе обязательно надо писать. Приезжай. Поговорим подробно…" От радости я прыгала выше потолка, как любила говорить моя бабушка, и понеслась в Москву на следующий же день "вперед собственного визга", опять же по бабушкиному меткому выражению.
В тот визит я познакомилась не только с Викторией Токаревой, но и с ее дочерью Наташей с зятем Валерой. Этот невысокий большеглазый мальчик сейчас стал одним из самых известных и прославленных режиссеров России — Валерием Тодоровским. Да, время удивительно расставляет встреченных тобой на сцене жизни…
Из Москвы я вернулась с небольшим токаревским предисловием к двум своим рассказам — "Французские духи" и "Такая длинная жизнь". Их напечатали в журнале "Аврора", но уже не в легковесном отделе юмористики, а в отделе прозы. Там тогда работала жена поэта Александра Кушнера Елена Невзглядова, на редкость милый и интеллигентный человек. Потом меня напечатали еще и еще…
В Ленинграде я жила весело и интересно. Поэтому в эмиграции мне до сих пор кажется, что я из большого шумного и переливающегося разноцветными огнями города, где я ходила на все киношные, литературные и театральные премьеры, волею судьбы попала в духовную деревню, правда с хорошими бытовыми условиями.
Правда, уезжали мы не по собственной воле.
Впрочем, все это я описала в своей повести "Моя эмиграция".
Вот уже больше десяти лет живу в Германии, сначала в Кельне, потом в Берлине… Что сказать?
— Мне в Германии все равно, где жить — все города одинаково чужие…
Так говорит одна моя героиня. Частенько так думаю и я… Правда, Берлин мне нравится гораздо больше. Просто масштаб города совпадает с тем, к чему я привыкла. А в Кельне мне все казалось, что я уехала куда-то в отпуск в Гагры и каникулы никак не кончаются…
Успехов я здесь особых не достигла, язык как следует не выучила.
Пишу рассказы из жизни еврейской эмиграции. Иногда читаю их на вечерах, и людям это нравятся. Они узнают в них себя, грустят и смеются вместе со мной. Их тепло греет мне сердце.
Что еще? У меня двое детей — сын Илья, он уже взрослый и самостоятельный, закончил в Бонне университет и работает в немецкой фирме программистом. У нас давно с ним поменялись роли детей и родителей.
— Мама, какие у тебя проблемы? — строго спрашивает он взрослым голосом меня по телефону.
Я вздыхаю и начинаю горько по-детски жаловаться. Меня опять обидели. Что-то не сделали, потому что не так поняли мои путаные объяснения на чужом языке.
— Ладно, я позвоню в этот "амт", — строго говорит он, — и все решу.
Практически он решает все мои и бабушкины вопросы, связанные с окружающим нас официальным немецким миром, так как уже в совершенстве владеет языком. А для меня написать короткое письмо издателю по-немецки страшное мучение. По-русски с такими трудозатратами, мне кажется, я могу написать целый роман. Илюшу я очень люблю, он вырос замечательно теплым, умным и ответственным человеком. Можно сказать, что он мой единокровный сын.
Дочка Аркадия учится в седьмом классе еврейской гимназии в Берлине. Она хорошая девочка. Внешне и внутренне больше похожа на моего мужа, человека серьезного, специалиста по живописи, коллекционера и писателя Михаила Аркадьевича Вершвовского. Наверное, это к счастью.
Вот и все. Потому что биография и так получилась слишком длинной. Остальное потом…
